Южная ссылка Пушкина

Пушкин на юге в ссылке находился более четырех лет (1820-1824).

Хотя формально он не был сослан: ссылка была оформлена как служебный перевод. Причиной ссылки было содержание его стихотворений (в том числе эпиграмм на царя Александра I, Аракчеева, архимандрита Фотия). Особенное недовольство вызвала ода «Вольность». Известны слова Александра I, сказанные Е. А. Энгельгардту о поэте: «…он наводнил Россию возмутительными стихами». По мнению власть предержащих, такие действия были несовместимы со статусом государственного чиновника. Пушкину грозила высылка в Сибирь или заточение в Соловецкий монастырь.

Несколько облегчили участь Пушкина хлопоты Карамзина, Чаадаева, Ф. Глинки: 6 мая 1820 года, сопровождаемый дядького Никитой Козловым, он выехал из Петербурга на юг с назначением в канцелярию генерал-лейтенанта И. Н. Инзова. До Царского Села его проводили друзья – Дельвиг и Яковлев.

Ехал он на перекладной, в поярковой шляпе, в красной русской рубашке, в опояске. Его необычный наряд – в этом чувствуется вызов. Пушкин ехал на юг с легким сердцем. Он не оставлял в Петербурге ничего, кроме двух тысяч долга, а на дорогу пожалован был тысячей рублей из казны.

Формально Пушкин не был сослан, он ехал на службу сверхштатным чиновником канцелярии генерала Инзова, Главного попечителя и Председателя комитета об иностранных поселенцах южного края России.

Инзов ласково принял молодого чиновника, по-отечески велел отдыхать и осваиваться. О службе и речи не шло. Пушкин знакомился с городом, катался по Днепру, купался в холодной воде, в результате чего заболел горячкой.

В Екатеринославле он поджидал приезда из Киева семейства Раевских, которые должны были следовать в Крым кружным путем – через Кавказ. Когда Раевские через неделю приехали за ним, они нашли его в «жидовской хате, в бреду, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада». Судя по сохранившимся письмам, поездку с Раевскими в Крым Пушкин запланировал заранее.

О самой поездке интересно узнать из письма Пушкина брату от 24 сентября 1820 года:

«Инзов благословил меня на счастливый путь — я лег в коляску больной; через неделю вылечился. 2 месяца жил я на Кавказе; воды мне были очень нужны и черезвычайно помогли, особенно серные горячие. Впрочем купался в теплых кисло-серных, в железных и в кислых холодных. Все эти целебные ключи находятся не в дальнем расстояньи друг от друга, в последних отраслях Кавказских гор. Жалею, мой друг, что ты со мною вместе не видал великолепную цепь этих гор; ледяные их вершины, которые издали, на ясной заре, кажутся странными облаками, разноцветными и недвижными; жалею, что не всходил со мною на острый верх пятихолмного Бешту, Машука, Железной горы, Каменной и Змеиной. <…> Видел я берега Кубани и сторожевые станицы — любовался нашими казаками. Вечно верьхом; вечно готовы драться; в вечной предосторожности! Ехал в виду неприязненных полей свободных, горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка, с зажженным фитилем. <…>…Морем отправились мы мимо полуденных берегов Тавриды, в Юрзуф, где находилось семейство Раевского. Ночью на корабле написал я Элегию, которую тебе посылаю; отошли ее Гречу без подписи. Корабль плыл перед горами, покрытыми тополами, виноградом, лаврами и кипарисами; везде мелькали татарские селения; он остановился в виду Юрзуфа. Там прожил я три недели. Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провел я посереди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душою; снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель Екатерининского века, памятник 12 г.; человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества. Старший сын его будет более нежели известен. Все его дочери — прелесть, старшая — женщина необыкновенная. Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался — счастливое, полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение — горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского»

Итак, сначала Кавказ.

Два месяца Пушкин провел в Горячеводске (Кисловодске), Железноводске. Курорт еще не был тогда благоустроен.

«Ванны находились в лачужках, наскоро построенных», — вспоминал позже Пушкин. Источники находились в первобытном состоянии. «Мы черпали кипучую воду ковшиком из Куры или дном разбитой бутылки…» Здоровье поэта укреплялось. После четырёхлетнего пребывания на юге Пушкин ни разу не был серьёзно болен. Воды ему чрезвычайно помогли.

Кортеж Раевских между тем с кавказских минеральных источников перемещается к побережью Черного моря, сопровождаемый отрядом из шестидесяти казаков с пушкой для устрашения недопокорённых племен. Из Керчи морем плывут до Феодосии, там пересаживаются на военный сторожевой бриг «Мингрелия», чтобы плыть в Гурзуф.

В дороге, на палубе, он написал элегию «Погасло дневное светило…», ознаменовавшую начало нового периода в его поэзии.

Ночью 19 августа 1820 года Пушкин прибыл в Гурзуф.

В Гурзуфе он пробыл до начала сентября, «купался в море и объедался виноградом».

В семье Раевских Пушкин отдыхал душой. Сам генерал был человеком с прекрасной душой, ясным умом, внимательным и ласковым хозяином.

Дочери Раевского – Софья, Мария, Елена – образованные и красивые девушки, волновали ум и сердце Пушкина. С сыновьями Раевского он дружил.

Существует предание, что в Гурзуфе Пушкин восторженно полюбил одну из сестер – пятнадцатилетнюю Марию Раевскую, смуглую девочку, уже превращавшуюся в стройную красавицу с удивительными глазами и черными кудрями. «Ее пленительные очи яснее дня, темнее ночи», – писал впоследствии Пушкин.

Здесь он начал работу над «Кавказским пленником», писал не дошедшее до нас сочинение «Замечания о донских и черноморских казаках», а также несколько элегий. В Гурзуфе он открыл для себя двух новых поэтов – Байрона и А. Шенье, начал систематически изучать английский язык.

В начале сентября Пушкин в обществе отца и сына Раевских верхом покинул Гурзуф. Они проехали через Алупку, Симеиз, Севастополь и Бахчисарай. Он посетил ханский дворец, увидел знаменитый «фонтан слез». В семье Раевских, он слышал легенду о любви татарского хана Гирея к прекрасной пленнице, польской княжне Полторацкой.

Пушкин оставил Крым в середине сентября и через Одессу направился в Кишинев, куда в это время перенес свою резиденцию Инзов.

Направляясь сюда, Пушкин следовал в бывшую заграницу – ведь он ехал в страну, которая была только что присоединена. Кишинев начала позапрошлого века – маленький городишко на реке Бык с населением около 10 тысяч человек. Какое впечатление произвел на него Кишинев? Приятель Пушкина Филипп Вигель, будущий тайный советник и вице-губернатор Бессарабии, прибыв в Кишинев, написал следующее:

«Обширнее, бесконечнее, безобразнее и беспорядочнее деревни я не видывал… Въезжая в нее, ровно страдают и взор и обоняние: она вся состоит в излучистых переулках, унизанных лачужками, тесно друг к другу приклеенных. Помои и нечистоты стекаются сюда из всех мест, отсюда впадают в Бык и в летние жары так заражают воздух, что производят повальные лихорадки».

В 1829 году путешественник сообщал: «Стоит только въехать в город, чтобы судить о неисправности полиции, и заглянуть в какое вам угодно Губернское Присутственное Место, чтобы видеть беспорядок в управлении Областью. Нет ни суда, ни правды. Губернаторов до десятка переменилось не более как в течение двух лет, двое из них заглянули только в Присутственные Места и, убоясь бездны, открывшейся пред ними, можно сказать, бежали».

Позднее поэт напишет:

«Проклятый город Кишинев!
Тебя бранить язык устанет.
Когда-нибудь на грешный кров
Твоих запачканных домов
Небесный гром, конечно, грянет,»

Пушкин пробыл в Кишиневе, с отлучками и отъездами, с 21 сентября 1820 года по 2 июля 1823 года.

Сначала Пушкин остановился в заезжем доме у Ивана Николаевича Наумова. Этот скромный домик сохранился до наших дней. Сейчас в его стенах находится музей А.С. Пушкина. Затем по приглашению Инзова он переехал к нему, в самый роскошный особняк Кишинева. В этом доме находилась ещё и канцелярия наместника. В доме этом останавливался царь Александр во время визита в Бессарабию.

Дом стоял на возвышенной окраине Кишинева. Пушкину были отведены в нижнем этаже две небольшие комнаты: в одной жил он сам, в другой – Никита Козлов. В этом доме познал он расцвет своего творчества «бессарабскую весну» 1821 года.

В Кишиневе Пушкин сблизился с кругом членов “Союза благоденствия” (М. Орлов, П. Липранди, П. Пущин, К. Охотников и др.).

В ноябре 1820 года Пушкин побывал в киевском имении Давыдовых – Каменке. Усадьба, принадлежавшая матери генерала Н.Н. Раевского – Е.Н. Давыдовой, раскинулась на берегах реки Тясмина, и была одним из важнейших центров южного филиала общества декабристов. Вместе с Пушкиным приехали М. Ф. Орлов и К. А. Охотников. А в Каменке он встретился с Якушкиным и Раевским.

«Время мое протекает, — писал Пушкин, — между аристократическими обедами и демократическими спорами. Общество наше… — разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России… Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов».

Пушкин закончил в Каменке свою поэму «Кавказский пленник». Из Каменки он ездил в Киев. Только в марте поселился в Кишинёве. В мае посетил Одессу. К лету окончательно осел в Кишинёве, где и проживал до переезда в Одессу в июле 1823 года.

Не меняя своих привычек, Пушкин в Кишиневе просыпался поздним утром. Сидя голым в постели, он для тренировки стрелял в стену, а затем холил свои неимоверно длинные ногти. В постели сочинял, завтракал, потом вскакивал на лошадь и часами носился по полям и лесам, начинавшимся сразу позади дворов. К вечеру он появлялся за бильярдным или карточным столом, а затем в гостях. Дурачился, например, танцуя вальс под музыку мазурки, волочился за чужими женами, дерзил и готов был драться на рапирах, пистолетах или кулаках при любом показавшемся ему недостаточно почтительном слове. Если у него не предвиделось свидания, ближе к ночи он с приятелями наведывался в «девичий пансион» мадам Майе. Хотя все места, где Пушкин бывал, обозначены тщательно мемориальными досками, на пансионе мадам Майе (дом ее сохранился) такой доски пока нет.

Служба его не утомляет. Весь год с него не могут взыскать двух тысяч рублей, которые он остался должен в Петербурге.

Как и все русские офицеры и чиновники, Пушкин, постоянно бывал у кишиневских бояр. Он имел по положению своему доступ во все гостиные. Да и был он отличный танцор, страстный игрок в карты, опытный волокита, когда бывал в духе, веселый очаровательный собеседник.

Однако он часто среди местного общества распускался, вел себя дерзко, бесцеремонно. Писал не всегда пристойные эпиграммы, стихи на кукон и кукониц – как по-молдавски звали бояр и боярынь. Местными повесами распевались его куплеты, написанные в темпе джока, молдавской плясовой песни:

Раззевавшись от обедни

К Катакази еду в дом,

Что за греческие бредни,

Что за греческий содом.

Подогнув под… ноги

За вареньем, средь прохлад,

Как египетские боги

Дамы преют и молчат.

(1821)

Пушкин принимал участие в туземной жизни, играл на бильярде с молодежью, волочился за барышнями, часто и за дамами, играл в карты у Крупянских, танцевал по понедельникам у богатого откупщика Варфоломея, который давал пышные балы и как паша встречал гостей, сидя на диване, поджав под себя ноги.

В Кишиневе он волочился по очереди за всеми местными красавицами. «Пушкин любил всех хорошеньких, – рассказывает Липранди, – всех свободных болтуний… Но… ни одна из всех бывших тогда в Кишиневе не могла порождать в Пушкине ничего, кроме временного каприза».

В то время дурачества были в моде среди молодежи, даже в столицах, где сдерживающего начала было больше, чем в глухом молдаванском городе, с его пестрым полудиким обществом. Пушкин повесничал в Кишиневе, пожалуй, не больше, чем в Петербурге, но был больше на виду. «Пугая сонных молдаван», он доставлял немало хлопот «смиренному Иоанну», как называл он Инзова. О его проказах в Кишиневе сохранились рассказы. То стащит у молдаванской куконицы туфли, пока она, разувшись при гостях, сидит на диване, поджав под себя ноги. То покажется на гулянии, наряженный сербом, молдаванином, евреем. Или, к ужасу чистой публики, пустится плясать на площади джок под кобзу. Раз выскочил на улицу без шляпы, что казалось верхом неприличия. Но шляпу пришлось оставить в трактире, в залог за выпитое вино, за которое нечем было заплатить, так как деньги все он проиграл в карты. Другой раз днем Пушкин увидал в окно хорошенькую женскую головку и, недолго думая, въехал верхом в чужой дом. Был у Инзова попугай. Пушкин научил его браниться по-румынски. К генералу с пасхальным визитом приехал архиерей. Попугай осыпал его румынской бранью.

«Инзов… с свойственной ему улыбкой и обыкновенным тихим голосом своим сказал Пушкину: «Какой ты шалун! Преосвященный догадался, что это твой урок». Тем все и кончилось» (Липранди).

Шалости в Кишиневе сходили Пушкину с рук. Выручали приятели. Прикрывал Инзов.

Трудно сосчитать, сколько раз затевались у Пушкина в Кишиневе дуэли. Вероятно, раз десять, если не больше. Слухи о ссорах и дуэлях дошли до северных приятелей поэта. Тургенев из Москвы писал Вяземскому: «Кишиневский Пушкин ударил в рожу одного боярина и дрался на пистолетах с одним полковником, но без кровопролития. В последнем случае вел он себя, сказывают, хорошо. Написал кучу прелестей: денег у него ни гроша. Кто в Петербурге заботился о печатанья его Людмилы? Вся ли она распродана и нельзя ли подумать о втором издании? Он, сказывают, пропадает от тоски, скуки и нищеты» (30 мая 1822 г.).

Жизнь Пушкина на юге при всей внешней беспечности была полна творчеством и трудом. За первые три года (август 1820-го – июль 1823 года) он начал роман в стихах «Евгений Онегин», написал четыре поэмы «Братья – разбойники», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Гаврилиада», около сотни стихотворений.

Мелькали месяцы, дни, годы, а ссылке Пушкина не видно было конца. С первого же года он надеялся и ждал: «Бог простит мои грехи, как Государь мои стихи». Но прощение не приходило, а жизнь кишиневская тяготила все больше.

П. А. Вяземский и А. И. Тургенев стали хлопотать об облегчении участи ссыльного поэта. Им удалось добиться только того, что он был переведен в Одессу в июле 1823 года. Но Пушкин и этому был рад. «Я оставил мою Молдавию и явился в Европу», — сообщал он брату.

Одесса ( июнь 1823-го – 30 июля 1824 гг.)

Я жил тогда в Одессе пыльной…

Там долго ясны небеса,

Там хлопотливо торг обильный

Свои подъемлет паруса,

Там все Европой дышит, веет,

Все блещет югом и пестреет

Разнообразностью живой…

Одесса тогда была ещё небольшим городом – не более 30 000 жителей. Кругом безводная степь. В самом городе смесь частных домов, иногда даже нарядных, и хлебных амбаров.

Пушкин говорил про грязную, неблагоустроенную Одессу, что это «летом песочница, зимой чернильница». В густой грязи вязнут кареты, а пешеход лишь на ходулях рискует перейти улицу.

В Одессе пыльной, я сказал.

Я б мог сказать: в Одессе грязной —

И тут бы, право, не солгал.

Но в этом еще неблагообразном городе кипела своеобразная портовая, торговая, курортная жизнь.

Одесский порт был действительно европейский. Когда Александр I (за пять лет до Пушкина) посетил Одессу, в гавани стояли триста кораблей.

Торговые, культурные и личные связи соединяли жителей Одессы со множеством городов разных стран, и добраться отсюда в эти города было быстрее, чем из Петербурга или Москвы.

Порто-франко привлекало иностранных купцов, в Одессе называли их негоциантами. Они принесли с собой европейские привычки и потребности, рестораны, кофейни, итальянскую оперу.

Лавки вдоль улиц бойко торговали зарубежными товарами, французские газеты в Одессу поступали без цензуры. Здесь был магазин иностранных книг и газета, тоже на французском языке, печатавшая преимущественно зарубежные новости.

Сорокалетний генерал-адъютант Воронцов, получивший блестящее образование на Западе, был полон энергии. Он привез с собой большую группу молодых чиновников из хороших семей и сделал это с определенной целью. До того иностранцы управляли Одессой. Теперь формировалась русская администрация, появлялась русская интеллигенция. Российское дворянство оказывалось в центре культурной жизни города, что было полезно и с точки зрения русификации края.

О Пушкине Воронцов наслышан от общих знакомых и готов ему покровительствовать. Пушкин писал брату, что Воронцов «принимает меня очень ласково».

Продолжая числиться по Министерству иностранных дел в звании коллежского секретаря, Пушкин был весьма далек от служебных дел и вряд ли в них вникал.

Воронцов открыл для Пушкина личный архив и огромную библиотеку, которую привез из Лондона.

Поэт остановился в гостинице с видом на залив. Он такой же, как и раньше, искатель приключений и картежник. Вместе с тем, он и остроумный, словоохотливый собеседник, любознательный читатель, многим добрый и сердечный приятель.

Однако, несмотря на обширный круг знакомых, состояние одиночества у Пушкина в Одессе не только не становится слабее, но вскоре обостряется. «У нас скучно и холодно. Я мерзну под небом полуденным», — сообщает он Вяземскому. «У меня хандра», — жалуется брату

Пушкин в Одессе был сначала еще беднее, чем в Кишиневе, где он без стеснения пользовался сердечным гостеприимством Инзова. Здесь жить пришлось в гостинице, обедать иногда у знакомых, изредка у Воронцова, довольно часто в ресторане. Денег не было. Жалованье полагалось 700 рублей в год, да и те поступали с запозданием.

Отель, ресторан, карты, театр, – на все нужны были деньги. Разорившийся, легкомысленный Сергей Львович о сыне не заботился. Вскоре после своего переезда в Одессу Пушкин писал брату:

«Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу.

Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти; хоть я знаю Закон Божий и 4 первые правила, но служу и не по своей воле – и в отставку идти невозможно. Всё и все меня обманывают – на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных. На хлебах у Воронцова я не стану жить – не хочу и полно. Крайность может довести до крайности. Мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию – хоть письмы его очень любезны» (25 августа 1823 г.).

К середине зимы денежные дела Пушкина неожиданно для него поправились. Сначала он получил 500 рублей за издание «Кавказского пленника».

Нашумевший «Бахчисарайский фонтан» принес ему 3000 рублей.

Книга очень быстро разошлась.

Одесса многое дала Пушкину-поэту. Там было море, дружеские встречи, была любовь – и не одна. Вскоре по приезде в Одессу Пушкин знакомится с женой одесского негоцианта Амалией Ризнич и влюбляется в нее. Позднее он посвятит этой женщине прекрасные стихи: «Под небом голубым страны своей родной…» (1826), «Для берегов отчизны дальной» (1830) и др.

Здесь же, в Одессе, с очаровательной Каролиной Собаньской он совершает частые прогулки по морю. С Каролиной он познакомился еще в Киеве, в 1821 году. В январе 1830 года он вписал в её альбом посвященное ей стихотворение «Что в имени тебе моем…».

Сильно увлеченный женой своего прямого начальника Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой, Пушкин становится постоянным посетителем ее салона.

В Одессе Пушкин общается с братьями Липранди, с А. Н. Раевским, вдохновившим его на стихотворение «Демон». Здесь же знакомится и сближается с поэтом В. И. Туманским, чиновником канцелярии Воронцова.

В Одессе он завершает работу над «Бахчисарайским фонтаном» и заканчивает писать первую главу «Евгения Онегина». За год пребывания в городе он написал более половины «Цыган», стихотворения «Демон», «Ночь», «Свободы сеятель», «Недвижный страж дремал», «К морю» и т. д.

Положение Пушкина в Одессе осложнял всё обостряющийся конфликт с Воронцовым. Игравший роль мецената, в достаточной мере образованный и просвещенный, Воронцов в своих отношениях к Пушкину никогда не забывал, что он представитель официальной власти, и требовал, чтобы это помнил и Пушкин. Но Пушкин считал себя не чиновником, а поэтом и, как поэт, мог признать над собой только одну власть – власть человеческой мысли и слова. Выполнять какие-либо обязанности по службе он не хотел, а свою зарплату считал жалким воспомоществованием ссыльному узнику. Претензии Воронцова, сначала очень мягкие, вызвали целый град метких острот, которыми Пушкин стал осыпать Воронцова. Возможно, свою роль сыграл роман поэта с женой начальника Елизаветой Воронцовой.

Летом 1824 года, когда между ними произошел уже открытый разрыв, Пушкин в бешенстве писал Тургеневу: «Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое».

Конфликт с течением времени нарастал и обострялся и кончился прямой ссорой. Поводом к ней послужил приказ Воронцова, в соответствии с которым Пушкин должен был отправиться в экспедицию для сбора сведений о саранче. Пушкин принял это за прямое оскорбление и подал в отставку.

Объясняя свое решение, Пушкин писал правителю канцелярии Воронцова А. И. Казначееву, с которым поддерживал добрые отношения: «Мне очень досадно, что отставка моя так огорчила вас, и сожаление, которое вы мне по этому поводу высказываете, искренно меня трогает. Что касается опасения вашего относительно последствий, которые эта отставка может иметь, то оно не кажется мне основательным. О чем мне жалеть? О своей неудавшейся карьере? С этой мыслью я успел уже примириться. О моем жалованьи? Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег, вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями и т. д. Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе. Это две вещи несовместимые. Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по-моему, ничто так не бесчестит, как покровительство; а я слишком уважаю этого человека, чтобы желать унизиться перед ним. На этот счет у меня свои демократические предрассудки, вполне стоящие предрассудков аристократической гордости. Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моем отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной. Единственное, чего я жажду, это — независимости…».

Воронцов неоднократно писал в Петербург письма с просьбой убрать Пушкина из Одессы. На решение об отставке повлияло и перехваченное полицией письмо Пушкина, где он признавался в том, что берет «уроки чистого афеизма».

11 июля 1824 г. Нессельроде сообщает Воронцову: «Я подавал на рассмотрение императора письма, которые ваше сиятельство прислали мне, по поводу коллеж секретаря Пушкина. Его величество вполне согласился с вашим предложением об удалении его из Одессы, после рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предположения, и подкрепленные, в это время, другими сведениями, полученными его величеством об этом молодом человеке. Все доказывает, к несчастию, что он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом вступлении его па общественное поприще… впрочем, его величество не соглашается оставить его совершенно без надзора, на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, все более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить, по возможности, такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкою, но находит необходимым удалить его в именно родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства».

29 июля Пушкина вызвали в канцелярию наместника, где объявили ему приказ о высылке. 30 июля отставной коллежский секретарь Пушкин, получив 389 р. прогонных и 150 р. недоданного ему жалованья, выехал из Одессы.

9 августа Пушкин приехал в Михайловское, под родительскую кровлю, где его ждал не особенно ласковый родительский прием.