В доме своих родителей в детстве Пушкин не раз видел Карамзина. Сергей Львович Пушкин вспоминал позднее, как во время одного из визитов Карамзина, малолетний Пушкин «вслушивался в его разговоры и не спускал с него глаз».
С семьей Карамзиных общение Пушкина началось 25 марта 1816 в Царском Селе.
«Сердечная приверженность» вот как позже, десять лет спустя, определит поэт свои чувства во время тех встреч.
Сам же Карамзин сообщает Вяземскому, что его посещают «поэт Пушкин, историк Ломоносов», которые «смешат добрым своим простосердечием. Пушкин остроумен».
В мае 1817 года историограф присутствует на выпускном лицейском экзамене по всеобщей истории. Из ведомости о состоянии Лицея мы узнаем, что в день рождения Пушкина, 26 мая 1817 года, его посещают: Карамзин, Чаадаев, Вяземский, Сабуров. Через четыре дня снова визит Карамзина и Вяземского.
Именно в этот момент происходит эпизод, который сложившиеся отношения подвергает испытанию: 18-летний Пушкин пишет любовное письмо жене историографа, 36-летней Екатерине Андреевне Карамзиной.
По свидетельству П. И. Бартенева,
«Екатерина Андреевна, разумеется, показала её (любовную записку) мужу. Оба расхохотались и, призвавши Пушкина, стали делать ему серьезные наставления. Все это было так смешно и дало Пушкину такой удобный случай ближе узнать Карамзиных, что с тех пор он их полюбил, и они сблизились».
В 1818 Пушкин с вниманием и жадностью и читает только что вышедшие 8 томов «Истории».
Вот как он сам описывает своё впечатление:
«Болезнь остановила на время образ жизни, избранный мною. Я занемог гнилою горячкой. Лейтон за меня не отвечал. Семья моя была в отчаянье; но через 6 недель я выздоровел. Сия болезнь оставила во мне впечатление приятное. Друзья навещали меня довольно часто; их разговоры сокращали скучные вечера. Чувство выздоровления — одно из самых сладостных. Помню нетерпение, с которым ожидал я весны, хоть это время года обыкновенно наводит на меня тоску и даже вредит моему здоровью. Но душный воздух и закрытые окны так мне надоели во время болезни моей, что весна являлась моему воображению со всею поэтической своей прелестию. Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов «Русской истории» Карамзина вышли в свет. Я прочел их в моей постеле с жадностию и со вниманием. Появление сей книги (так и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) — пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили. Когда, по моему выздоровлению, я снова явился в свет, толки были во всей силе. Признаюсь, они были в состоянии отучить всякого от охоты к славе. Ничего не могу вообразить глупей светских суждений, которые удалось мне слышать насчет духа и слова «Истории» Карамзина. Одна дама, впрочем, весьма почтенная, при мне, открыв вторую часть, прочла вслух: «“Владимир усыновил Святополка, однако не любил его…” Однако!.. Зачем не но? Однако! как это глупо! чувствуете ли всю ничтожность вашего Карамзина? Однако!» — В журналах его не критиковали. Каченовский бросился на одно предисловие.
У нас никто не в состоянии исследовать огромное создание Карамзина — зато никто не сказал спасибо человеку, уединившемуся в ученый кабинет во время самых лестных успехов и посвятившему целых 12 лет жизни безмолвным и неутомимым трудам. Ноты «Русской истории» свидетельствуют обширную ученость Карамзина, приобретенную им уже в тех летах, когда для обыкновенных людей круг образования и познаний давно окончен и хлопоты по службе заменяют усилия к просвещению. Молодые якобинцы негодовали; несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, казались им верхом варварства и унижения. Они забывали, что Карамзин печатал «Историю» свою в России; что государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина обязанность всевозможной скромности и умеренности. Он рассказывал со всею верностию историка, он везде ссылался на источники — чего же более требовать было от него? Повторяю, что «История государства Российского» есть не только создание великого писателя, но и подвиг честного человека.
Некоторые из людей светских письменно критиковали Карамзина. Никита Муравьев, молодой человек, умный и пылкий, разобрал предисловие или введение: предисловие!.. Мих. Орлов в письме к Вяземскому пенял Карамзину, зачем в начале «Истории» не поместил он какой-нибудь блестящей гипотезы о происхождении славян, то есть требовал романа в истории — ново и смело! Некоторые остряки за ужином переложили первые главы Тита Ливия слогом Карамзина. Римляне времен Тарквиния, не понимающие спасительной пользы самодержавия, и Брут, осуждающий на смерть своих сынов, ибо редко основатели республик славятся нежной чувствительностию, — конечно, были очень смешны. Мне приписали одну из лучших русских эпиграмм; это не лучшая черта моей жизни.
Кстати, замечательная черта. Однажды начал он при мне излагать свои любимые парадоксы. Оспоривая его, я сказал: «Итак, вы рабство предпочитаете свободе». Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души. Разговор переменился. Скоро Карамзину стало совестно и, прощаясь со мною, как обыкновенно, упрекал меня, как бы сам извиняясь в своей горячности: «Вы сегодня сказали на меня, чего ни Шихматов, ни Кутузов на меня не говорили». В течение шестилетнего знакомства только в этом случае упомянул он при мне о своих неприятелях, против которых не имел он, кажется, никакой злобы; не говорю уж о Шишкове, которого он просто полюбил. Однажды, отправляясь в Павловск и надевая свою ленту, он посмотрел на меня наискось и не мог удержаться от смеха. Я прыснул, и мы оба расхохотались…»
В 1820-х наступил период их личного охлаждения. Карамзин «отстранил» Пушкина от себя. Однако, в 1820 году Карамзин принял в облегчении участи Пушкина ближайшее участие, взяв с него слово «два года ничего не писать противу правительства».
Общение с Карамзиным в письмах продолжается в Михайловский период, когда историограф указывает Пушкину на некоторые материалы для «Бориса Годунова». Пушкин посвятил свою трагедию «священной для Россиян памяти Николая Михайловича Карамзина».
Карамзин упоминается в ряде стихотворений, письмах и критических статьях Пушкина.
Статьи по теме:
Большое спасибо за данную статью.
Благодарю автора! Очень интересно!