Дина Рубина Почерк Леонардо Продолжение 7
Ну, нельзя не зафиксировать этот рассказ о повальном пьянстве среди музыкантов. Меня всегда восхищала вот та тональность, с которой Дина Рубина описывает и красивые, и неприглядные стороны жизни. И как сторонний наблюдатель, и в то же время не отстраненно, а с пониманием, сочувствием, с юмором.
Как пили все мы тогда, боже ты мой, как пили!
Мравинский, как известно, запирал знаменитого валторниста Удальцова у себя в кабинете на ключ. Так тот на шпагатике опускал из окна трешку, а внизу ждал его мальчик, который мчал со скоростью ветра в вино-водочный. Затем обвязывал бутылку тем же шпагатиком, и Удальцов тянул добычу наверх. После чего, в лоск пьяный, гениально играл!
Кларнетист Баранов и гобоист Тупиков повсюду ходили вместе, потому что врозь падали.
В Кировском театре фаготиста-алкоголика запирали в оркестровой комнате. К концу третьего акта он бывал уже готовеньким в дугу. Как умудрялся напиться? Эти русские самородки: у фагота внизу есть серебряный стаканчик, закрывающий соединительную трубу. Так этот кулибин на тот стаканчик напаял поверху еще один стакан, в который и наливал живительную влагу; а на репетициях потягивал ее по глотку через трубочку – дополнительный «эс». Так и поправлялся, бедолага. Именно ему, кстати, принадлежит крылатая в музыкантском мире фраза: «Один день в неделю – для встряски организма – надо НЕ пить!»
И вот далее жизнь Нюты в новой семье. Её любят, о ней заботятся. А она всё больше пугает новых родителей своими предсказаниями и предвидениями. И читает не слева направо, а справа налево. И никак не освоит обычное чтение.
Родители думают, что у неё что-то не так с психикой. И вот Маша едет туда, откуда взяла Нюту, чтобы узнать о ней побольше.
Она не знала, зачем, собственно, едет и каких таких признаний ждет от чужой женщины – каких свидетельств, о чем? И что может измениться от этих признаний в их жизни?
…
Эти два года состарили Машу на десять лет. В ней вдруг опять всколыхнулись невнятные детские страхи, знакомые еще со времен семипалатинской школы, когда, по дороге домой перепрыгивая трещины в асфальте, она загадывала: если не наступлю ни на одну, все будет хорошо и папа вернется. И непременно наступала. Попытка задобрить какую-то высшую силу: бога нет, конечно, да кто-то же отвечает за этот мир! Она чувствовала, знала – отвечает! Вот его, которого… который… словом, эту всевышнюю силу надо было умолить, задобрить или лучше – съежиться так, чтобы тебя не заметили. Неотвратимость – вот что было с детства самым ужасным.
Ее мучил страх за девочку, за будущее, а главное, мучило постыдное, глубоко упрятанное: не только Толе, она и себе не признавалась, что боится ее самой, своей маленькой дочки… Боится?! – и внутри себя впервые отчужденно произнесла: Анны…
Анны, которая о неотвратимости знает заранее, чувствует ее, спокойно плывет ей навстречу… И значит, как-то принадлежит неведомой вышней силе, при мысли о которой Маше хочется сжаться.
И вот эта «всевышняя сила», которую Маша так боится, свела вместе этих таких разных женщин – Машу и Анну. Зачем свела? На какую взаимную муку?
И вот Маша встречается с Шурой, соседкой настоящей Аниной матери, с её «каклетами», и узнаёт о родителях её девочки, о связи 15-летнего пацана и 36-летней женщины, о том море унижения и позора, которое обрушилось на ту женщину – мать Нюты. О генах Вольфа Мессинга… Иначе как Дина Рубина могла объяснить сверхъестественные способности девочки? Спорный, однако, прием…
И реакция Маши на всё, что она услышала:
Она думала о том, какая наследственность, оказывается, ммм… пестрая… у ее девочки.
…
И что ж теперь, думала Маша, как со всем этим управляться, с этими генами богатыми… с этим проклятым наследством?
И главное, что лично мне запомнилось надолго, это сцена в поезде между Нютой и Машей, когда Маша, наконец, увозила так трудно доставшегося ей ребенка.
Проснулась Маша от неуютного ощущения, что на нее внимательно смотрят. Открыла глаза и чуть не подскочила. Совсем рядом, близко-близко, на ее полке сидела девочка – бестелесный крошечный эльф в голубоватом свете купейного ночника.
Она молча неотрывно глядела на Машино лицо. Этот долгий, изучающий взрослый взгляд напугал Машу так сильно, как с детства она не пугалась (мгновенно промелькнули в памяти вечерние страшилки в пионерлагере: в черной-пречерной комнате… сидела черная-пречерная…)
«Может, она страдает… лунатизмом?» – в панике подумала Маша.
– Аня, Анюта… – тихонько позвала она, приподнявшись, и девочка сразу отозвалась совершенно трезвым, дневным, печальным взглядом. – Ты почему не спишь, деточка?
Та продолжала смотреть, не откликаясь. У Маши пересохло горло.
– Хочешь, приляг ко мне. – Она откинулась на подушку и ладонью похлопала рядом с собой. – Приляг… к маме.
Девочка шевельнулась, сложила руки на коленях.
– Ты не мама, – проговорила она хрипловатым голосом, в котором слышна была такая взрослая тоска, что Маша опять приподнялась и села.
– Нюта, – шепнула она – а где… м-мама?
Та повернула голубоватое личико, на котором только эти огромные глаза и остались, вздохнула и проговорила:
– Мама в зеркало ушла
Я всё думаю об этой настоящей маме, и о взрослой тоске маленькой девочки о ней. Какой она была? Почему хорошая, добрая, замечательная Маша так и не смогла её заменить?
Эта женщина, конечно, не могла создать дочери таких условий. И жили они явно бедно. Но странности Нюты её наверняка не пугали. Эта женщина, жестоко отторгнутая обществом, как отторгаются все, сильно отличающиеся от других, скорее всех остальных сочла бы ненормальными, чем свою отраду – единственную дочь. Она любила девочку безусловной любовью, для которой немыслимо пытаться переделать любимое существо.
Вот чего не хватило Маше, и в конце концов погубило её. И когда в купе поезда Нюта смотрела в лицо Маше, она, возможно, всё это уже понимала и предчувствовала.